Событие во ВХУТЕМАСе

Это событие 1922 года произошло на Мясницкой улице в доме № 21 (в этом доме помещался ВХУТЕМАС и его общежитие), во дворе которого на втором этаже помещалась наша коммуна. 

Вечером в позднее предсонное время в комнате был я и Михаил (Плаксин, студент ВХУТЕМАСа). Комната была узкая, высокая. Посреди, примкнутый к трёхстворчатому окну, стоял тяжёлый, длинный чертёжный стол. Над ним висел светящийся тусклым светом стеклянный пузырёк, не покрытый абажуром.
Мои «козлы» стояли у двери, а Мишины — рядом с чертёжным столом у окна. Не помню, о чём был у меня разговор с Михаилом. Возможно, всё о том же — как создать «нечто новое», предельно выражающее «современность» и «будущность» — или что-либо в этом роде. Я думал обо всём «по-комсомольски», Миша думал о «движении». Он, как и многие ребята, живописал, рисовал или чертил на левкасах, на грунте досок, с которых были счищены иконы.

Произведения, написанные на таком подготовительном слое, должны были «остаться на века». На таком идеально полированом грунте можно было и писать кистями, и чертить, «как конструкторы», рейсфедером и циркулем. Сюжеты «конструируемой» Мишей живописи очень напоминали сегнодняшние иллюстрации в наших и зарубежных научно-популярных журналах: фантастические картины, изображающие подлинно реальную фантастику, людей в этой обстановке, материализованые пророчества Жюль Верна, Уэллса и т.д. Каждый из нас мечтал по-своему, но обязательно о том, «что будет».

В этот поздний час ни днём, ни ночью не запиравшаяся в нашу комнату дверь отворилась, и на пороге в многозначительном молчании явилась нашему взору фигура Мацкевича. На голове картуз. Рука на груди поддерживала нечто, спрятанное внутри зелёной выцветшой бекеши. Немного поднятая голова, похожая на Мейерхольда, если бы он был рыжеватым блондином. И поза, и жест — всё величественное, как памятник.

«Товарищи, я создал нечто гениальное, не мог до утра оставаться один» — его первая фраза, дававшая выход волнению. Он вошёл в комнату и положил на стол вынутое из-за пазухи нечто — продолговатое, завёрнутое в тряпку, и, не раздеваясь, тяжело опустился на табурет. 

«Открытий» было в то время много. Мы верили, что многие из нас способны создать «новое, наше, невиданное советское искусство», верили, что Мацкевич «может».

Поэтому первый вопрос, который возник, даже не глядя на то, что он принёс: смотреть вначале самим или разбудить и позвать коммуну.

Миша пошёл будить Лабаса ( Лабас Александр Аркадьевич, студент ВХУТЕМАСа) и Лену (Елена, студентка ВХУТЕМАСа, жена А.Лабаса), Маркова (Марков Александр) и других, а я с Мацкевичем отодвигал стол, ставил в угол высокий рабочий табурет, приспосабливал освещение, чтобы необычайный «опус» лучше смотрелся. По одному, в разном виде сходились разбуженные коммунары и занимали обзорную позицию у двери. Вот пришёл и последний зритель с заспанным лицом.
Мацкевич, направившись в угол, начал разворачивать и устанавливать на табурет свой воплощённый в предмете вдохновенный порыв, заслонив его всей своей фигурой. Не отрывая взора, он, наконец, отступил к зрителям.

Общему обозрению предстала доска, величиной с предплечье, узкая, заполненная привычной нам живописью, но ...с аккуратной, сантиметров в 10 круглой дыркой посредине. В общем, как в гитаре. Так как мы не были «обывателям» и не были умудрены различного рода «изобретениями» в области изобразительного искусства, мы сосредоточенно смотрели на живопись Мацкевича и долго молчали — бестактно было, не вникнув глубоко в произведение, сразу высказываться о нём. В таких случаях уместны только восклицания, но пока, до дискуссии, каждый понимал обозреваемое по-своему, не очень хотелось попадать впросак ранее других высказанным мнением.

Не исключена возможность, что произведение не сразу дошло до многих пришедших. Ведь многие пришли со сна. По этой или иной причине, но все долго молчали, пока находчивый Михаил не предложил вступительное слово автору. Мацкевич долго говорил о будущей живописи, об анализе и синтезе формы, о современной технике, о прогрессе средств выражения, сделал философские выводы, сказал о мировых достижениях вхутемасовской живописи, а о своём произведении сказал коротко: «Я решил проблему перехода живописного пространства в физическое».

Всем сразу стало ясно. Многие пошли обратно досыпать. Оставшиеся энтузиасты начали высказываться по вопросам, никакого отношения к живописи Мацкевича не имевшим. 

Дискуссия затянулась на всю ночь до позднего утра, пока не выяснилось, что кое-кто уже заснул на наших койках или сидя на табуретах. Незаснувшие разошлись тихо, стараясь не разбудить оппонентов.

Тщательно завернув в тряпку своё «открытие» и спрятав его на груди бекеши, Мацкевич вышел из комнаты.